Бог нажимает на кнопки  - Ева Левит

Растворить Землю в кислоте, рассыпать на атомы и вытряхнуть во Вселенную, как старую нестираную скатерть.

Нет, науке такое еще неподвластно.

А что подвластно?

Затопить? Столкнуть с другой искусственной планетой?

Но они же все равно выживут. Притаятся, как тараканы в сливе канализации, а потом полезут вновь. И с ними опять просочатся наружу эти бациллы цивилизации с ее поисками морали и смысла жизни.

Вот в чем суть – не получится у меня так, чтобы насовсем.

А может, и не надо? Пусть так. Это тоже прикольно. Я напишу им новую Библию. Не особо похожую на предыдущий вариант.

И любопытно будет поглядеть на то, что они сделают с собой через пару тысяч лет.

Что это я сказал? Любопытно? Неужели еще осталось что-то, что вызывает у меня любопытство?

Плохой знак.

Я думал, что это уже совершенно в прошлом.

Да и какой смысл интересоваться будущим человечества, в которое мне все равно не суждено заглянуть? Не правильно ли повторить за умным королем: «После меня хоть потоп»?

Вот опять дурацкое слово: «суждено». Разве я уже не доказал себе, что нет никакой судьбы, есть только моя воля.

И я, моею волею, повелеваю…

Его мысли уже начали путаться, но он цеплялся за их короткие юркие лапки, пытающиеся ускользнуть и увести своего хозяина куда-то в душный сон.

«Не хочу спать! – упрямился он. – Хочу по-другому. Не сна, а смерти. Но чтобы забрать с собой всех. Как древние цари, ради которых подвергались закланию жены, дети, рабы, рабыни, даже скот. Чтобы в усыпальнице вечного сна… или вечной смерти… или вечной жизни… не все ли одно, в конце концов… покоиться вместе.

Я царь. Я хочу в свою гробницу весь мир».

Рука бессильно опала, и пустой уже стакан покатился с покрывала на толстый ковер. Тот поглотил стекло беззвучно, не смея тревожить засыпающего хозяина, – обнял недавнее вместилище желтой усыпляющей жидкости податливым ворсом.

И снился Богу сон.

На изувеченной ядерным оружием земле вновь прорастает трава.

Маленькие колкие травинки не настолько сильны, чтобы как следует налиться зеленым пигментом – но это определенно трава. Вездесущая, способная скрыть под собой чужие кости и, напитавшись ими, стать кормом для коров.

А вот и коровы. Чахлые и злые, как во сне библейского фараона. Они мычат жалобно, и их ссохшиеся вымена болтаются, как тряпки, и трясутся под ветром.

«Я Бог! – думает Бог во сне. – Я хочу молочка. Парного. Но как его добыть?»

Для того чтобы, как в сказке, молоко побежало по вымечку, а из вымечка по копытечку, надо дать людям сельское хозяйство, научить их создавать примитивные орудия труда.

– Где вы, люди?! – кричит Бог. – Выходите сюда, не прячьтесь. Я больше не буду вас убивать, буду только учить и наставлять.

Вот это соха. Это хомут. А вот это буквы. Их много, но надо постараться запомнить все и научиться их складывать. А иначе я скоро умру, я ведь очень старенький Бог, и тогда вы останетесь совсем одни и не сможете больше получать знания.

Придется тогда самим: пробовать, ошибаться и отчаиваться. Хотите так?

Вот в том-то и дело, что не хотите. Поэтому надо запомнить буквы. С их помощью вы сможете потом прочесть мои указания.

Там будет говориться о том, как доить корову. И как сеять зерно. И как заниматься сексом. И как пользоваться компьютером.

Ах да! У вас же нет компьютеров. Но я все равно это напишу. Когда будут, может и пригодится.

А они будут?

Бог смеется во сне.

Потому что ну где вообще гарантия, что люди придумают все то же самое, что и в прошлый раз?

Неважно. Он напишет, а там уже видно будет.

Не ему, конечно. Другому Богу.

Главное, чтобы этот другой когда-нибудь появился.

А для этого надо написать что-то еще более важное: повествование о Боге. Иначе откуда людям понять, что такие существуют?

Так.

Древние, кажется, писали не на бумаге, а на пергаменте – так долговечнее.

Что ж, он тоже может ободрать нескольких коров. Все равно они молока не дают, так что и не жалко.

И начать надо в традиционном стиле. Потому что зачем напрягаться и придумывать все самому? Можно позаимствовать какие-то готовые куски и у предшественников. Например, начало у них очень славное было. Такое короткое, но ясное. Вот он его и воспроизведет. Как там?

А, ну да: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…»

У Бога во сне уже давно сели батарейки в фонаре, но еще где-то оставались спички.

Он чиркнет одной по коробку – она пшикнет и потухнет. Отсырела, что ли?

Но он еще чиркнет. И будет чиркать снова и снова до тех пор, пока не разгорится огонь. И он зажарит на огне жилистое мясо тощей коровы, с которой ободрал шкуру.

Да будет свет!

А не страшно ли коров резать? У них глазища как лужи, в которых отражается луна.

Да не страшно. И людей-то резать не страшно. Кому как не Богу об этом знать?

Он летел высоко-высоко, и в брюхе его самолета до поры дремала смерть.

Он был пилотом тяжелого бомбардировщика и в данный момент направлялся на очередное задание – уничтожать вражескую деревню.

Когда смотришь на землю свысока, все привычные внизу смыслы резко меняются.

Вот дом. Сидя в нем, ощущаешь уют. И сонливость от баюкающего звука настенных часов. И запах собачьей шерсти (опять Гай – непослушный пес – забегал в дом со двора). И аромат шипящего в сковороде лука, обжариваемого в масле.

А сверху?

Разве сверху ты можешь разглядеть что-то, кроме маленькой невзрачной коробочки?

А что такую же коробочку, которая для тебя самого родная и любимая, кто-то тоже рассматривает в прицел и видит в ней разве что пособие по геометрии и географии одновременно, тебе на ум не приходит.

Или приходит?

Вот товарищам по эскадрилье не приходит. Они вечером пьют, закусывают, хвастаются точными попаданиями.

А он думает про маму. Про то, как она жарит лук на масле и вот-вот добавит в сковороду нарезанный тонкими ломтиками картофель. Разве может быть что-нибудь вкуснее?

Когда он учился летать, думал о небе, а не о том, что внизу.

Думал о первых снах, в которых обязательно взмываешь над землей, ощущая под пятками упоительную пустоту.

Думал о бумажных самолетиках, запущенных с балкона. О целых тоннах бумаги, изведенной им на этих самодельных красавцев, которые с неизбежностью гибли под подошвами прохожих и колесами автомобилей.